Неточные совпадения
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной,
сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и
начала заигрывать с проходящими.
Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное
начало, только тогда может
считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах.
Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас же
начала объяснять ей, что она поселилась у Анны потому, что всегда любила ее больше, чем ее сестра, Катерина Павловна, та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она
считала своим долгом помочь ей в этом переходном, самом тяжелом периоде.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и
считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он
начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще
считаю это бесполезным и даже вредным, —
начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… —
начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста, не
сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
— Слушай, —
начал он решительно, — мне там черт с вами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не
считай, что я пришел допрашивать.
Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников почувствовал прилив какого-то нового испуга. Мысль о том, что Порфирий
считает его за невинного,
начала вдруг пугать его.
— Вот что, Дуня, —
начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом
считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой
считать.
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу;
начал бы ее
считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет — не фальшивая ли?
Теперь же, месяц спустя, он уже
начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык
считать уже предприятием, хотя все еще сам себе не верил.
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом в «добровольном», затем открыл пивную и
начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы
считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков,
начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он
считал обыск делом несерьезным.
— Дурочкой
считаете меня, да? Я ведь знаю: вы — не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры
начнут террор, так Иван будет воображать себя террористом.
Не
считаю предков ангелами, не склонен
считать их и героями, они просто более или менее покорные исполнители велений истории, которая, как вы же сказали, с самого
начала криво пошла.
— Я государству — не враг, ежели такое большое дело
начинаете, я землю дешево продам. — Человек в поддевке повернул голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в сюртуке
считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику...
— Сделайте одолжение! За честь
сочту, — с радостью откликнулся Денисов и даже, привстав со стула, поклонился гостю. А после этого
начал...
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
Она вспомнила предсказания Штольца: он часто говорил ей, что она не
начинала еще жить, и она иногда обижалась, зачем он
считает ее за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что
начала жить.
Он
начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей.
— Кто меня с детьми-то возьмет? — отвечала она и что-то
начала считать в уме.
— Ну, сколько ж это будет всего,
считай! — говорил Илья Ильич и сам
начал считать.
Но прошло три дня: ни губернатор, ни вице-губернатор, ни советники не завернули к нему.
Начать жалобу самому, раскапывать старые воспоминания — он почему-то не
счел удобным.
— Что ваша совесть говорит вам? —
начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я
считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
Видал я таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но даже от идеи, и сами
начинают смеяться над тем, что, всего час тому,
считали священным; о, как у них это легко делается!
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и
начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я
считаю в себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
— Баста! — крикнул я и дрожащими руками
начал загребать и сыпать золото в карманы, не
считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
— Дело мое к вам в следующем, —
начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, —
начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, —
считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
— Василий Назарыч, за кого же вы меня
считаете? — умоляюще закричал Ляховский. — Я забыл?! Нет, я слишком хорошо помню, как я явился на Урал беднее церковной мыши и как при вашей помощи я сделал первый крупный шаг. Всем и каждому скажу, что всем обязан именно вам: трудно
начало сделать…
Но вместо того
начала мерещиться ему иная мечта, — мечта, которую
считал он вначале невозможною и безумною, но которая так присосалась наконец к его сердцу, что и оторвать нельзя было.
Ее, собственно, и следует
считать за
начало Уссури.
Редакция
сочла возможным сохранить транскрипцию, предложенную автором.)], откуда берут
начало четыре реки: Циму, Майхе, Даубихе [Дао-бин-хэ — река, где было много сражений.] и Лефу Затем я должен был осмотреть все тропы около озера Ханка и вблизи Уссурийской железной дороги.
Учители, ходящие по билетам, опаздывающие по непредвидимым причинам и уходящие слишком рано по обстоятельствам, не зависящим от их воли, строят немцу куры, и он при всей безграмотности
начинает себя
считать ученым.
«Господи, какая невыносимая тоска! Слабость ли это или мое законное право? Неужели мне
считать жизнь оконченною, неужели всю готовность труда, всю необходимость обнаружения держать под спудом, пока потребности заглохнут, и тогда
начать пустую жизнь? Можно было бы жить с единой целью внутреннего образования, но середь кабинетных занятий является та же ужасная тоска. Я должен обнаруживаться, — ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок… и еще годы надобно таскать эту тяжесть!»
Влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную светлую полосу оставил он по себе. Я с особенным умилением смотрю на книги, посвященные его памяти бывшими его студентами, на горячие, восторженные строки об нем в их предисловиях, в журнальных статьях, на это юношески прекрасное желание новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться,
начиная речь, до его гроба,
считать от него свою умственную генеалогию.
Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный кипятком; дитя ее барыни, бежавши, наткнулся на горничную, и та пролила кипяток; ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой, велела привести ребенка горничной и обварила ему руку из самовара… Губернатор Панчулидзев, узнав об этом чудовищном происшествии, душевно жалел, что находится в деликатном отношении с жандармским полковником и что, вследствие этого,
считает неприличным
начать дело, которое могут
счесть за личность!
В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как
начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку
считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
Здесь, я полагаю, будет уместно рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить те загадочности, которыми полна была ее жизнь. Причем не лишним
считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом
начале его.
После двенадцати лет брака, во второй половине двадцатых годов, она уже
считала восемь человек детей (я только что родился), и матушка
начала серьезно задумываться, как ей справиться с этой оравой.
Когда в исторической перспективе
начинают говорить и писать об умерших дурно и даже
считают долгом так говорить во имя правды, то потому, что умерший тут возвращается к земной истории, в которой добро перемешано со злом, свет с тьмой.
Немцам гораздо менее свойственна уверенность в себе, у них нет ксенофобии, они не
считают свои национальные
начала универсальными и годными для всех, но национализм их агрессивный и завоевательный, проникнутый волей к господству.
В самом
начале 18 года я написал книгу «Философия неравенства», которую не люблю,
считаю во многом несправедливой и которая не выражает по-настоящему моей мысли.
В конце XIX и
начале XX века
считали огромным достижением в познании человека, в понимании писателей и разгадки написанных ими книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей мысли и писать обратное тому, что он в действительности есть.
Я
начал читать лекции и доклады членам Киевского социал-демократического комитета, и меня
считали идейным руководителем.
Для меня имела значение дружба с Е.Г., которую я
считаю одной из самых замечательных женщин
начала XX века, утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи.
Меня
начали считать изменником марксизму несмотря на то, что политически я мало изменился.
Обычно романтизм
считают восстанием природы вообще, человеческой природы с ее страстями и эмоциями против разума, против нормы и закона, против вечных и общеобязательных
начал цивилизации и человеческого общежития.
Тот
начинает считать деньги, и вместо двух у него оказывается полтора.
Мундирные «вась-сияси»
начали линять. Из титулованных «вась-сиясей» штабс-капитана разжаловали в просто барина… А там уж не то что лихачи, а и «желтоглазые» извозчики, даже извозчики-зимники на своих клячах за барина
считать перестали — «Эрмитаж» его да и многих его собутыльников «поставил на ноги»…
— Нет, ты
считай! — кричал Штофф,
начиная рвать редевшие волосы.